Михаил КАЛУЖСКИЙ, журналист, драматург.

 

Умер писатель Василий Белов. Пишут, что Белова разбил инсульт, когда он узнал, что восстановленную им церковь в его родной деревне Тимониха разграбили односельчане. Если эта история правдива, она вдвойне трагична: Белов стал свидетелем не только варварства. Он увидел гибель своего идеала.

Белова, как и многих его единомышленников, традиционно называют «деревенщиками», но это определение говорит только о выборе материала, как будто речь идет о маринистах или детективщиках. Белов и многие его сторонники писали не столько о деревне, а об исконном. О том, что сегодня могли бы назвать «точкой силы». Современник и земляк (они в одно время жили в Вологде) Василия Белова Николай Рубцов иронизировал:

Там нету домов до неба,

Там нету реки с баржой,

Но там на картошке с хлебом

Я вырос такой большой.

Белова интересовали не «картошка с хлебом», а кровь и почва. На протяжении полувека Белов воссоздавал невидимый град Китеж — подлинный, не тронутый чуждыми влияниями русский мир, не существующий в реальности, но служащий идеалом, к которому следовало стремиться всей стране.

То же ироничное стихотворение Николая Рубцова «Грани» заканчивается так:

Ax, город село таранит!

Ax, что-то пойдет на слом!

Меня же терзают грани

Между городом и селом.

Василия Белова грани не терзали. В его суровом манихейском мире не было места иронии и интереса к пограничным сюжетам. Город был воплощением зла: этического, эстетического, политического. В разнородном, то есть космополитическом и антирусском, городе воспитывают детей по доктору Споку, там ругаются матом, оттуда пошли коллективизация и план поворота сибирских рек в Среднюю Азию. Только в деревне, гибнущей, но чудом выживающей, сохранились нормальные любовь и дружба, естественные представления о красоте и правде. В «очерках по народной эстетике» «Лад» (1981) Белов, к тому моменту получивший Ленинскую премию и ставший официально признанной литературной величиной, подробно сформулировал свое кредо — наивное и в то же время суровое, архаическое и предельно враждебное современной городской культуре. Эстетический и этический идеал Белова был локализован в неопределенном «прошлом»:

«Все было взаимосвязано, и ничто не могло жить отдельно или друг без друга, всему предназначалось свое место и время. Ничто не могло существовать вне целого или появиться вне очереди. При этом единство и цельность вовсе не противоречили красоте и многообразию. Красоту нельзя было отделить от пользы, пользу — от красоты...

Все начинается с неудержимого и необъяснимого желания трудиться... Уже само это желание делает человека, этническую группу, а то и целый народ предрасположенными к творчеству и потому жизнеспособными. Такому народу не грозит гибель от внутреннего разложения...

Общая нравственная атмосфера вовсе не требовала какого-то специального полового воспитания. Она щадила неокрепшее самолюбие подростка, поощряла стыдливость и целомудрие...

Замужество и женитьба не развлечение (хотя и оно тоже) и не личная прихоть, а естественная жизненная необходимость, связанная с новой ответственностью перед миром, с новыми, еще не испытанными радостями».

Наверное, если бы Василий Белов был не писателем, он мог бы стать бы чудесным художником-примитивистом, как Анри Руссо или Павел Леонов. Но Белов был писателем, с годами все больше становившимся неистовым борцом с «чужими», поругателями исконно¬го и настоящего. В 1986 интелли¬гентная публика была явно растеряна, прочитав новый роман Белова «Все впереди». Василий Иванович расставил все точки над «е». Главным злодеем в книге был соблазнитель и трикстер Михаил Бриш. Главный герой, ученый Дмитрий Медведев (да, бывают странные сближения) не выдерживает ужасов городской жизни и сбегает в деревню, где перестает пить и нравственно перерождается. Казалось, Белов написал пародию на самого себя. Но назвав зло по имени (очевидно, еврейскому), Белов был последователен. Он стал одним из самых заметных националистических и охранительных публицистов перестройки и послеперестроечной России, обрушиваясь то на фильм Юриса Подниекса «Легко ли быть молодым», то на борцов с клерикализмом — иногда притворно смущаясь своего антисемитизма.

И коли мы сегодня вспоминаем писателя, давайте вспомним все. И обаятельные «Плотницкие рассказы», написанные им 44 года назад, и сказанное им совсем недавно. Например, вот это: «Я приветствую и поддерживаю все, подчеркиваю — ВСЕ методы борьбы за Россию. И проведение так называемых «Русских маршей», и воссоздание Союза русского народа, и организацию самых разных акций протеста, и многое другое».

(ОТРЫВОК)

Дом стоит на земле больше ста лет, и время совсем его скособочило. Ночью, смакуя отрадное одиночество, я слушаю, как по древним бокам сосновой хоромины бьют полотнища влажного мартовского ветра. Соседний кот-полуночник таинственно ходит в темноте чердака, и я не знаю, чего ему там надо. Дом будто тихо сопит от тяжелых котовых шагов. Изредка, вдоль по слоям, лопаются кремневые пересохшие матицы, скрипят усталые связи. Тяжко бухают сползающие с крыши снежные глыбы. И с каждой глыбой в напряженных от многотонной тяжести стропилах рождается облегчение от снежного бремени. Я почти физически ощущаю это облегчение. Здесь, так же как снежные глыбы с ветхой кровли, сползают с души многослойные глыбы прошлого... Ходит и ходит по чердаку бессонный кот, по-сверчиному тикают ходики. Память тасует мою биографию, словно партнер по преферансу карточную колоду. Какая-то длинная получилась пулька... Длинная и путаная. Совсем не то что на листке по учету кадров. Там-то все намного проще... За тридцать четыре прожитых года я писал свою биографию раз тридцать и оттого знаю ее назубок. Помню, как нравилось ее писать первое время. Было приятно думать, что бумага, где описаны все твои жизненные этапы, кому-то просто необходима и будет вечно храниться в несгораемом сейфе. Мне было четырнадцать лет, когда я написал автобиографию впервые. Для поступления в техникум требовалось свидетельство о рождении. И вот я двинулся выправлять метрики. Дело было сразу после войны. Есть хотелось беспрерывно, даже во время сна, но все равно жизнь [483] казалась хорошей и радостной. Еще более удивительной и радостной представлялась она в будущем. С таким настроением я и топал семьдесят километров по майскому, начинающему просыхать проселку. На мне были почти новые, обсоюженные сапоги, брезентовые штаны, пиджачок и простреленная дробью кепка. В котомку мать положила три соломенных колоба и луковицу, а в кармане имелось десять рублей деньгами. Я был счастлив и шел до райцентра весь день и всю ночь, мечтая о своем радостном будущем. Эту радость, как перец хорошую уху, приправляло ощущение воинственности: я мужественно сжимал в кармане складничок. В ту пору то и дело ходили слухи о лагерных беженцах. Опасность мерещилась за каждым поворотом проселка, и я сравнивал себя с Павликом Морозовым. Разложенный складничок был мокрым от пота ладони. Однако за всю дорогу ни один беженец не вышел из леса, ни один не покусился на мои колоба. Я пришел в поселок часа в четыре утра, нашел милицию с загсом и уснул на крылечке. В девять часов явилась непроницаемая заведующая с бородавкой на жирной щеке. Набравшись мужества, я обратился к ней со своей просьбой. Было странно, что на мои слова она не обратила ни малейшего внимания. Даже не взглянула. Я стоял у барьера, замерев от почтения, тревоги и страха, считал черные волосинки на теткиной бородавке. Сердце как бы ушло в пятку... Теперь, спустя много лет, я краснею от унижения, осознанного задним числом, вспоминаю, как тетка, опять же не глядя на меня, с презрением буркнула: — Пиши автобиографию. Бумаги она дала. И вот я впервые в жизни написал автобиографию: «Я, Зорин Константин Платонович, родился в деревне Н...ха С...го района А...ской области в 1932 году. Отец — Зорин Платон Михайлович, 1905 года рождения, мать — Зорина Анна Ивановна с 1907 года рождения. До революции родители мои были крестьяне-середняки, занимались сельским хозяйством. После революции вступили в колхоз. Отец погиб на войне, мать колхозница. Окончив четыре класса, я поступил в Н-скую семилетнюю школу. Окончил ее в 1946 году». Дальше я не знал, что писать, тогда все мои жизненные события на этом исчерпывались. С жуткой тревогой [484] подал бумаги за барьер. Заведующая долго не глядела на автобиографию. Потом как бы случайно взглянула и подала обратно: — Ты что, не знаешь, как автобиографию пишут? ...Я переписывал автобиографию трижды, а она, почесав бородавку, ушла куда-то. Начался обед. После обеда она все же прочитала документы и строго спросила: — А выписка из похозяйственней книги у тебя есть? Сердце снова опустилось в пятку: выписки у меня не было... И вот я иду обратно, иду семьдесят километров, чтобы взять в сельсовете эту выписку. Я одолел дорогу за сутки с небольшим и уже не боясь беженцев. Дорогой ел пестики и нежный зеленый щавель. Не дойдя до дому километров семь, я потерял ощущение реальности, лег на большой придорожный камень и не помнил, сколько лежал на нем, набираясь новых сил, преодолевая какие-то нелепые видения. Дома я с неделю возил навоз, потом опять отпросился у бригадира в райцентр. Теперь заведующая взглянула на меня даже со злобой. Я стоял у барьера часа полтора, пока она не взяла бумаги. Потом долго и не спеша рылась в них и вдруг сказала, что надо запросить областной архив, так как записи о рождении в районных гражданских актах нет. Я вновь напрасно огрел почти сто пятьдесят километров... В третий раз, уже осенью, после сенокоса, я пришел в райцентр за один день: ноги окрепли, да и еда была получше — поспела первая картошка. Заведующая, казалось, уже просто меня ненавидела. — Я тебе выдать свидетельство не могу! — закричала она, словно глухому. — Никаких записей на тебя нет! Нет! Ясно тебе? Я вышел в коридор, сел в углу у печки и... разревелся. Сидел на грязном полу у печки и плакал, — плакал от своего бессилия, от обиды, от голода, от усталости, от одиночества и еще от чего-то. Теперь, вспоминая тот год, я стыжусь тех полудетских слез, но они до сих пор кипят в горле. Обиды отрочества — словно зарубки на березах: заплывают от времени, но никогда не зарастают совсем. Я слушаю ход часов и медленно успокаиваюсь. Все-таки хорошо, что поехал домой. Завтра буду ремонтировать баню... Насажу на топорище топор, и наплевать, что мне дали зимний отпуск.